Вера Полозкова — часть 1
@@@
Усталая серость разлита по свежим холстам.
Я верила в солнце, гулявшее по небу гордо,
Но город пронизан дыханьем сурового норда,
И, кажется, осень крадется за мной по пятам.
Я знаю, что будет — сценарий твержу наизусть.
Я помню эмоции всех своих прожитых жизней.
Я лишь узнаю их — по импульсам. Безукоризнен
Порядок в архивах моих состояний и чувств.
Я знала, что будет, когда я тебя отыщу.
Как знала и то, когда именно это случится.
И мир рассмеется и бликами будет лучиться,
И ты будешь дерзок, и я тебе это прощу,
И ты будешь грезить не мной и любить не меня
И, вряд ли нарочно, но будешь со мной бессердечен,
И что наш мирок будет хрупок и недолговечен,
Как жаркое пламя волшебного летнего дня.
Я знала, что это закончится серой тоской.
Да, даже печаль я задолго себе предсказала.
Тебя не терзала — сама же себя наказала.
Исчезла. Ушла. Обрела долгожданный покой.
Кассандра-провидица властвует сердцем моим.
Не знаю, каких еще слез я себе напророчу.
Но ты был мне подлинно дорог — беспечен, порочен,
Испорчен, утрачен — но истинно мною любим.
Пустынно в хранилище страхов и снов моих. Там
Душа моя копит веками свои ощущенья.
Там есть одно — как боялась его возвращенья! —
Как будто бы осень идет за тобой по пятам…
@@@
Пусто. Ни противостоянья,
Ни истерик,ни кастаньет.
Послевкусие расставанья.
Состояние
Расстоянья —
Было, билось — и больше нет.
Скучно. Мрачно. Без приключений.
Ни печали, ни палачей.
Случай. Встреча морских течений.
Помолчали — и стал ничей.
Жаль. Безжизненно, безнадежно.
Сжато, сожрано рыжей ржой.
Жутко женско и односложно:
Был так нужен,
А стал
Чужой.
@@@
Слушать, не поднимая взгляда.
В голове — грозный вой сирен.
Зарекалась же — все. Не надо.
Пусть все будет без перемен.
Ждать. Смеяться. Слегка лукавить.
(Что я, черт подери, творю?..)
И не верить себе — не я ведь! —
Вторя юному сентябрю,
Небо ткать из дырявых рубищ,
Гулким ливнем гремя в трубе…
Бог, за что ты меня так любишь? —
Я совсем не молюсь тебе!
Грезить, гладя витые кудри,
Имя кукольное шепча…
Созерцая, как в сером утре
Око солнечного луча
Век небесных пронзает просинь…
На запястьях же — в унисон —
Бой часов отмеряет осень,
Что похожа на давний сон…
@@@
Строки стынут кроподтеками
На губах, что огнем иссушены.
Люди, пряча глаза за стеклами,
Напряженно меня не слушают.
Злое, честное безразличие —
На черта им мои истерики?..
Им машину бы поприличнее
Без метафор и эзотерики,
Им, влюбленным в пельмени с кетчупом,
Что мои словеса воздушные?
Мне понятно ведь это вечное
Ироничное равнодушие!
Они дышат дымком и сплетнями,
В их бутылочках пиво пенится,
Что им я, семнадцатилетняя
Многоумная проповедница?..
Они смотрят, слегка злорадствуя,
По-отцовски кривясь ухмылками:
«Подрасти сперва, моя страстная,
Чай, и мы были шибко пылкими!»
Я ломаю им представления —
Их дочурки дебильнолицые
Не над новым дрожат Пелевиным,
А флиртуют с ночной милицией.
Я же бьюсь, чтобы стали лучшими
Краски образов, чтоб — не блеклыми,
Но…Ты тоже меня не слушаешь,
Флегматично бликуя стеклами…
@@@
Взгляд — прочь. Голоса за сценой.
Свет льет из открытой двери.
Я лгу тебе, драгоценный.
Пора перестать мне верить.
Все стихнет, когда ты выйдешь,
Все смолкнет — как бы случайно,-
Ведь алый закат всевидящ,
И он мою вызнал тайну;
***
Он дерзок. Он торжествует.
Он пурпуром догорает.
Пусть Бога не существует, —
Но Он меня покарает.
Сожжет — вероломной страстью,
Погубит в ее неволе…
Я лгу тебе, мое счастье,
Пытаясь спасти от боли,
От горечи… Тяжесть пауз.
— Эй, ветер! Куда несешься?…
Я лгу тебе, милый Фауст,
Но ты уже
не спасешься…
@@@
Я — так хищно, так самозвански…
Боги сеют дожди как просо
В зонт, похожий на знак вопроса,
Оброненного по-испански:
¿Que? — И в школьницыны тетради —
Мысли, сбитые, как прицелы…
— Влюблена в него? — Нет. Но целый
Космос спит у него во взгляде.
Я — молящая у Морфея
Горсть забвения — до рассвета…
— Он не любит тебя. — И это
Только к лучшему, моя фея.
Души холодом зашивая,
Город бледен и мутно-бежев. —
Счастье. — Слушай, но ведь тебе же
Больно! — Этим и выживаю.
@@@
Губы плавя в такой ухмылке,
Что на зависть и королю,
Он наколет на кончик вилки
Мое трепетное «люблю».
И с лукавством в медовом взоре
Вкус божественным наречет.
И графу о моем позоре
Ему тоже запишут в счет.
@@@
Они все равно уйдут, даже если ты обрушишься на пол и будешь рыдать, хватая их за полы пальто. Сядут на корточки, погладят по затылку, а потом все равно уйдут. И ты опять останешься одна и будешь строить свои игрушечные вавилоны, прокладывать железные дороги и рыть каналы — ты прекрасно знаешь, что все всегда могла и без них, и именно это, кажется, и губит тебя.
Они уйдут, и никогда не узнают, что каждый раз, когда они кладут трубку, ты продолжаешь разговаривать с ними — убеждать, спорить, шутить, мучительно подбирать слова. Что каждый раз когда они исчезают в метро, бликуя стеклянной дверью на прощанье, ты уносишь с собой в кармане тепло их ладони — и быстро бежишь, чтобы донести, не растерять. И не говоришь ни с кем, чтобы продлить вкус поцелуя на губах — если тебя удостоили поцелуем. Если не удостоили — унести бы в волосах хотя бы запах. Звук голоса. Снежинку, уснувшую на ресницах. Больше и не нужно ничего.
Они все равно уйдут.
А ты будешь мечтать поставить счетчик себе в голову — чтобы считать, сколько раз за день ты вспоминаешь о них, приходя в ужас от мысли, что уж никак не меньше тысячи. И плакать перестанешь — а от имени все равно будешь вздрагивать. И еще долго первым, рефлекторным импульсом при прочтении/просмотре чего-нибудь стоящего, будет: “Надо ему показать.”
Они уйдут.
А если не захотят уйти сами — ты от них уйдешь. Чтобы не длить ощущение страха. Чтобы не копить воспоминаний, от которых перестанешь спать, когда они уйдут. Ведь самое страшное — это помнить хорошее: оно прошло, и никогда не вернется.
А чего ты хотела. Ты все знала заранее.
Чтобы не ждать. Чтобы не вырабатывать привычку.
Они же все равно уйдут, и единственным, что будет напоминать о мужчинах в твоей жизни, останется любимая мужская рубаха, длинная, до середины бедра — можно ходить по дому без шортов, в одних носках.
И на том спасибо.
Да, да, это можно даже не повторять себе перед зеркалом, все реплики заучены наизусть еще пару лет назад — без них лучше, спокойнее, тише, яснее думается, работается, спится и пишется. Без них непринужденно сдаются сессии на отлично, быстро читаются хорошие книги и экономно тратятся деньги — не для кого строить планы, рвать нервы и выщипывать брови.
И потом — они все равно уйдут.
Ты даже не сможешь на них за это разозлиться.
Ты же всех их, ушедших, по-прежнему целуешь в щечку при встрече и очень радуешься, если узнаешь их в случайных прохожих — и непринужденно так: здравствуй, солнце, как ты. И черта с два им хоть на сотую долю ведомо, сколько тебе стоила эта непринужденность.
Но ты им правда рада. Ибо они ушли — но ты-то осталась, и они остались в тебе.
И такой большой, кажется, сложный механизм жизни — вот моя учеба, в ней столько всего страшно интересного, за день не расскажешь; вот моя работа — ее все больше, я расту, совершенствуюсь, умею то, чему еще месяц назад училась с нуля, участвую в больших и настоящих проектах, пишу все сочнее и отточеннее; вот мои друзья, и все они гениальны, честное слово; вот… Кажется, такая громадина, такая суперсистема — отчего же это все не приносит ни малейшего удовлетворения? Отчего будто отключены вкусовые рецепторы, и все пресно, словно белесая похлебка из “Матрицы”? Где разъединился контактик, который ко всему этому тебя по-настоящему подключал?
И когда кто-то из них появляется — да катись оно все к черту, кому оно сдалось, когда я… когда мы…
Деточка, послушай, они же все равно уйдут.
И уйдут навсегда, а это дольше, чем неделя, месяц и даже год, представляешь?
Будда учил: не привязывайся.
“Вали в монастырь, бэйба” — хихикает твой собственный бог, чеканя ковбойские шаги у тебя в душе. И ты жалеешь, что не можешь запустить в него тапком, не раскроив себе грудной клетки.
Как будто тебе все время показывают кадры новых сногсшибательных фильмов с тобой в главной роли — но в первые десять минут тебя выгоняют из зала, и ты никогда не узнаешь, чем все могло бы закончиться.